Неточные совпадения
—
Вдруг вставил
слово грубое
Еремин,
брат купеческий,
Скупавший у крестьян
Что ни попало, лапти ли,
Теленка ли, бруснику ли,
А главное — мастак
Подстерегать оказии,
Когда сбирались подати
И собственность вахлацкая
Пускалась с молотка.
Когда доктор уехал, больной что-то сказал
брату; но Левин расслышал только последние
слова: «твоя Катя», по взгляду же, с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее.
При этих
словах глаза
братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и, главное, простых отношениях с
братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние
брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды.
Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Это были единственные
слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими
словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал
брата, но ничего не мог и не умел сказать ему.
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на
брата, требуя от него подтверждения
слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
Но Левину неприятны были эти
слова Дарьи Александровны. Она не могла понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она не должна была сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не оставаться одному, прицепился к своему
брату.
Добродушный Туровцын, очевидно, чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как
словами говорила: «Ну,
брат, засадил ты меня с умными!
И довольно было этих
слов, чтобы то не враждебное, но холодное отношение друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять установилось между
братьями.
Вронский ничего не ответил и, сказав несколько
слов княжне Сорокиной, вышел. В дверях он встретил
брата.
Она вполне угадала и выразила его дурно выраженную мысль. Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен был этот переход от запутанного многословного спора с Песцовым и
братом к этому лаконическому и ясному, без
слов почти, сообщению самых сложных мыслей.
Надо было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что говорить, тем более, что
брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого
слова.
Константин Левин смотрел на
брата как на человека огромного ума и образования, благородного в самом высоком значении этого
слова и одаренного способностью деятельности для общего блага.
— Чувствую, что отправляюсь, — с трудом, но с чрезвычайною определенностью, медленно выжимая из себя
слова, проговорил Николай. Он не поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица
брата. — Катя, уйди! — проговорил он еще.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему
брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая
словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного
слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему
брату. Одна дама говорила адвокату...
И геройство Сербов и Черногорцев, борющихся за великое дело, породило во всем народе желание помочь своим
братьям уже не
словом, а делом.
Но замечательно, что в
словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же сказал он сам себе: «Эх,
брат, врешь ты, да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить что-нибудь на их лицах.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в
словах его есть правда, — думал <он>. —
Брату моему Платону недостает познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух...
— Пришла очередь и мне сказать
слово, паны-братья! — так он начал.
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним
словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и
братом.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы
братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном
слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого
слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если
брат виноват, он будет просить прощения.
— Это,
брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни
слова.
— С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге,
брат! (При сих
словах Зурин засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.)
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный
брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих
словах.) Мой
брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно»,
словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу
братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
Сперва Павел Петрович произносил несвязные
слова; потом он вдруг открыл глаза и, увидав возле своей постели
брата, заботливо наклонившегося над ним, промолвил...
Павел Петрович в ответ на эти
слова только отворачивался, но не разуверял
брата.
—
Брат, — повторил Павел Петрович, — дай мне
слово исполнить одну мою просьбу.
— Иди, иди, — не бойся! — говорил он, дергая руку женщины, хотя она шла так же быстро, как сам он. — Вот, братья-сестры, вот — новенькая! — бросал он направо и налево шипящие, горячие
слова. — Мученица плоти, ох какая! Вот — она расскажет страсти, до чего доводит нас плоть, игрушка диаволова…
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что
слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном.
Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и
брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные
слова...
В
словах он не стеснялся, марксизм назвал «еврейско-немецким учением о барышах», Дмитрий слушал его нахмурясь, вопросительно посматривая на
брата, как бы ожидая его возражений и не решаясь возражать сам.
— Живешь в «Волге»? Зайду. Там — Стрешнева, певица — удивительная! А я,
брат, тут замещаю редактора в «Нашем
слове». «Наш край», «Наше
слово», — все,
брат, наше!
Все мысли Клима вдруг оборвались,
слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только
брат остался таким же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это,
брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое
слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
Слова эти слушают отцы, матери,
братья, сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова пойдут на город, но уже более густой и решительной массой, пойдут на смерть. «Рабочему нечего терять, кроме своих цепей».
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о
брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя
слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
— Шибче, братья-сестры, шибче! — завыл голос женщины, и еще более пронзительно другой женский голос дважды выкрикнул незнакомое
слово...
Когда дедушка, отец и
брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие
слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
Дмитрий начал рассказывать нехотя, тяжеловато, но скоро оживился, заговорил торопливо, растягивая и подчеркивая отдельные
слова, разрубая воздух ребром ладони. Клим догадался, что
брат пытается воспроизвести характер чужой речи, и нашел, что это не удается ему.
Неохотно и немного поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его
слова. Клим тотчас вошел в комнату
брата и застал Дмитрия сидящим на подоконнике.
Он выработал манеру говорить без интонаций, говорил, как бы цитируя серьезную книгу, и был уверен, что эта манера, придавая его
словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им «факты». Он тоже читал вслух письма
брата, всегда унылые.
— А что же? Смеяться? Это,
брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. — То есть — смешно, да… Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы, русские, кажется, можем только водку пить, и безумными
словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще…
Красавина. Я,
брат, и теперь от своих
слов не отступлюсь.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну,
брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие
слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее
брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом
слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
—
Брат, что с тобой! ты несчастлив! — сказала она, положив ему руку на плечо, — и в этих трех
словах, и в голосе ее — отозвалось, кажется, все, что есть великого в сердце женщины: сострадание, самоотвержение, любовь.
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от Веры с несколькими ласковыми
словами. Выражения: «милый
брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.